REQUIEM 1935 - 1940 Нет, и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл, — Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был. 1961 ВМЕСТО
ПРЕДИСЛОВИЯ В страшные
годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами,
которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо
(там все говорили шепотом): — А
это вы можете описать? И я
сказала: — Могу. Тогда
что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом. 1 апреля
1957 года Ленинград ПОСВЯЩЕНИЕ Перед
этим горем гнутся горы, Не течет
великая река, Но крепки
тюремные затворы, А за
ними «каторжные норы» И смертельная
тоска. Для
кого-то веет ветер свежий, Для
кого-то нежится закат — Мы не
знаем, мы повсюду те же, Слышим
лишь ключей постылый скрежет Да шаги
тяжелые солдат. Подымались
как к обедне ранней, По столице
одичалой шли, Там
встречались, мертвых бездыханней, Солнце
ниже и Нева туманней, А надежда
все поет вдали. Приговор
. . . И сразу слезы хлынут, Ото
всех уже отделена, Словно
с болью жизнь из сердца вынут, Словно
грубо навзничь опрокинут, Но идет
. . . Шатается . . . Одна . . . Где
теперь невольные подруги Двух
моих осатанелых лет? Что
им чудится в сибирской вьюге, Что
мерещится им в лунном круге? Им я
шлю прощальный свой привет. Март
1940 ВСТУПЛЕНИЕ Это
было, когда улыбался Только
мертвый, спокойствию рад. И ненужным
привеском болтался Возле
тюрем своих Ленинград. И когда,
обезумев от муки, Шли
уже осужденных полки, И короткую
песню разлуки Паровозные
пели гудки. Звезды
смерти стояли над нами, И безвинная
корчилась Русь Под
кровавыми сапогами И под
шинами черных марусь. 1 Уводили
тебя на рассвете, За тобой,
как на выносе, шла, В темной
горнице плакали дети, У божницы
свеча оплыла. На губах
твоих холод иконки. Смертный
пот на челе . . . Не забыть! — Буду
я, как стрелецкие женки, Под
кремлевскими башнями выть. 1935 2 Тихо
льется тихий Дон, Желтый
месяц входит в дом, Входит
в шапке набекрень, Видит
желтый месяц тень. Эта
женщина больна, Эта
женщина одна, Муж
в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь
обо мне. 3 Нет,
это не я, это кто-то другой страдает. Я бы
так не могла, а то, что случилось, Пусть
черные сукна покроют, И пусть
унесут фонари . . . Ночь. 4 Показать
бы тебе, насмешнице И любимице
всех друзей, Царскосельской
веселой грешнице, Что
случится с жизнью твоей — Как
трехсотая, с передачею, Под
Крестами будешь стоять И своей
слезою горячею Новогодний
лед прожигать. Там
тюремный тополь качается, И ни
звука — а сколько там Неповинных
жизней кончается . . . 5 Семнадцать
месяцев кричу, Зову
тебя домой. Кидалась
в ноги палачу, Ты сын
и ужас мой. Все
перепуталось навек, И мне
не разобрать Теперь,
кто зверь, кто человек, И долго
ль казни ждать. И только
пыльные цветы, И звон
кадильный, и следы Куда-то
в никуда. И прямо
мне в глаза глядит И скорой
гибелью грозит Огромная
звезда. 1939 6 Легкие
летят недели, Что
случилось, не пойму. Как
тебе, сынок, в тюрьму Ночи
белые глядели, Как
они опять глядят Ястребиным
жарким оком, О твоем
кресте высоком И о
смерти говорят. 1939 7 ПРИГОВОР И упало
каменное слово На мою
еще живую грудь. Ничего,
ведь я была готова, Справлюсь
с этим как-нибудь. У меня
сегодня много дела: Надо
память до конца убить, Надо,
чтоб душа окаменела, Надо
снова научиться жить, — А не
то. . . Горячий шелест лета, Словно
праздник за моим окном. Я давно
предчувствовала этот Светлый
день и опустелый дом. 1939.
Лето 8 К СМЕРТИ Ты все
равно придешь — зачем же не теперь? Я жду
тебя — мне очень трудно. Я потушила
свет и отворила дверь Тебе,
такой простой и чудной. Прими
для этого какой угодно вид, Ворвись
отравленным снарядом Иль
с гирькой подкрадись, как опытный бандит, Иль
отрави тифозным чадом. Иль
сказочкой, придуманной тобой И всем
до тошноты знакомой, — Чтоб
я увидела верх шапки голубой И бледного
от страха управдома. Мне
все равно теперь. Клубится Енисей, Звезда
полярная сияет. И синий
блеск возлюбленных очей Последний
ужас застилает. 19 августа
1939 Фонтанный
Дом 9 Уже
безумие крылом Души
закрыло половину, И поит
огненным вином И манит
в черную долину. И поняла
я, что ему Должна
я уступить победу, Прислушиваясь
к своему Уже
как бы чужому бреду. И не
позволит ничего Оно
мне унести с собою (Как
ни упрашивай его И как
ни докучай мольбою): Ни сына
страшные глаза — Окаменелое
страданье, Ни день,
когда пришла гроза, Ни час
тюремного свиданья, Ни милую
прохладу рук, Ни лип
взволнованные тени, Ни отдаленный
легкий звук — Слова
последних утешений. 4 мая
1940. Фонтанный
дом 10 РАСПЯТИЕ "Не рыдай Мене, Мати, во гробе сущу». I Хор
ангелов великий час восславил, И небеса
расплавились в огне. Отцу
сказал: «Почто Меня оставил!» А Матери:
«О, не рыдай Мене . . .» II Магдалина
билась и рыдала, Ученик
любимый каменел, А туда,
где молча Мать стояла, Так
никто взглянуть и не посмел. 1940-1943 ЭПИЛОГ I Узнала
я, как опадают лица, Как
из-под век выглядывает страх, Как
клинописи жесткие страницы Страдание
выводит на щеках, Как
локоны из пепельных и черных Серебряными
делаются вдруг, Улыбка
вянет на губах покорных, И в
сухоньком смешке дрожит испуг. И я
молюсь не о себе одной, А обо
всех, кто там стоял со мною, И в
лютый холод, и в июльский зной, Под
красною ослепшею стеною. II Опять
поминальный приблизился час. Я вижу,
я слышу, я чувствую вас: И ту,
что едва до окна довели, И ту,
что родимой не топчет земли, И ту,
что, красивой тряхнув головой, Сказала:
«Сюда прихожу, как домой». Хотелось
бы всех поименно назвать, Да отняли
список, и негде узнать. Для
них соткала я широкий покров Из бедных,
у них же подслушанных слов. О них
вспоминаю всегда и везде, О них
не забуду и в новой беде, И если
зажмут мой измученный рот, Которым
кричит стомильонный народ, Пусть
так же они поминают меня В канун
моего поминального дня. А если
когда-нибудь в этой стране Воздвигнуть
задумают памятник мне, Согласье
на это даю торжество, Но только
с условьем — не ставить его Ни около
моря, где я родилась: Последняя
с морем разорвана связь, Ни в
царском саду у заветного пня, Где
тень безутешная ищет меня, А здесь,
где стояла я триста часов И где
для меня не открыли засов. Затем,
что и в смерти блаженной боюсь Забыть
громыхание черных марусь, Забыть,
как постылая хлопала дверь И выла
старуха, как раненый зверь. И пусть
с неподвижных и бронзовых век Как
слезы струится подтаявший снег, И голубь
тюремный пусть гулит вдали, И тихо
идут по Неве корабли. 1940.
Март |